4 августа 2011

Эту статью отцу настоятелю прислала прихожанка нашего храма. В свою очередь, он обратился к редакции нашей страницы с просьбой поместить статью и заметить, что священнослужители нашего храма и приходской совет весьма обеспокоены возможными реформами и негативными последствиями таких реформ.

25 іюня 2011 г.
Аѳанасьева Н.Е.

Церковнославянскій языкъ, являясь функціональнымъ русскаго языка, удерживаетъ нѣкоторые изъ корней отъ полнаго исчезнованія. Замѣна устарѣвшихъ словъ повлечетъ за собой разрушеніе корневой общности церковнославянскаго языка. Какъ отразится это на русскомъ языкѣ и на всей русской культурѣ? Наталія Аѳанасьевна, преподаватель церковнославянскаго языка МДАиС, въ своей статьѣ выражаетъ обезпокоенность Проектомъ документа о церковнославянскомъ языкѣ.

Проектъ документа «Церковнославянскій языкъ въ жизни Русской Православной Церкви ХХӀ вѣка» опубликованъ съ цѣлью его обсужденія. Поэтому считаемъ своимъ долгомъ высказать нѣсколько соображеній по этому вопросу.

«Церковнославянскій языкъ представляетъ собой неотъемлемую часть богослужебной традиціи Русской Православной Церкви. Онъ вобралъ въ себя многія черты древнегреческаго языка — языка Новаго Завѣта и святыхъ отцовъ — и особенности живой рѣчи древнихъ славянъ, и опытъ святыхъ подвижниковъ, обращаешихся къ Богу словами церковнославянскихъ молитвъ.

Церковнославянскій языкъ является общеупотребительнымъ богослужебнымъ языкомъ Русской Православной Церкви. Онъ является не только достояніемъ нашей Помѣстной Церкви, но и общекультурной цѣнностью, которую слѣдуетъ беречь и хранить».

Трудно не согласиться съ этими словами, которыми начинается Проектъ документа «Церковнославянскій языкъ въ жизни Русской Православной Церкви ХХӀ вѣка».

Очень важны также и положенія о необходимости внятнаго чтенія и пѣнія въ храмѣ Божіемъ (пунктъ 6 даннаго Проекта). Какое можетъ быть «пониманіе» богослуженія, когда его зачастую просто не слышно! Поэтому необходимо вводить въ духовныя школы спеціальные предметы, такіе какъ «Практикумъ по церковнославянскому языку», чтобы научить будущихъ пастырей внятному и правильному чтенію богослужебныхъ текстовъ.

Однако пунктъ 4-й, и особенно его 4-й подпунктъ, вызываетъ серьезныя возраженія. Предлагается ради «понятности» (т. е. проясненія логическаго смысла) богослужебнаго текста замѣнить всѣ якобы устарѣвшія слова, а также паронимы (слова, имѣющія въ современномъ русскомъ языкѣ иное значеніе), а кромѣ того и измѣнить «слишкомъ сложный» синтаксисъ. Сразу скажемъ, что это весьма широкая и расплывчатая формулировка. Для одного человѣка данная лексема (напримѣръ, «стогна», «стезя», «пажить») покажется «слишкомъ устарѣвшей», а для другого, напримѣръ, болѣе культурнаго и знакомаго съ русской поэзіей ХӀХ-го вѣка, вполнѣ понятной. Какъ извѣстно, уровень культуры современной молодежи крайне низокъ, и если оріентироваться на него, то при такой расплывчатой формулировкѣ задачъ будущей «справы» можно замѣнить болѣе половины якобы «устарѣвшей» церковнославянской лексики! Но вѣдь церковнославянскій языкъ — это высокій стиль языка русскаго, въ немъ всѣ корни русскіе и на лексическомъ уровнѣ онъ русскому человѣку долженъ быть понятенъ! А что непонятно, легко посмотрѣть въ словарѣ, — была бы любовь и ревность къ православному богослуженію и къ своему родному языку! Уничтожимъ, къ примѣру, слово «уже»? Но это слово, помимо своего основного значенія — «веревка, вервь»1, — имѣетъ еще и значенія «жребій», «земельный надѣлъ»2 (т. е. то, что измѣрено мѣжевой вервію), а также и удѣлъ, судьба3 (жизненный путь, отмѣренный Богомъ человѣку). А кромѣ того, корень этого слова присутствуетъ и въ цѣлой группѣ лексемъ: «ужикъ», «южикъ» (т. е. родственникъ, связанный кровными узами), «узы», «узникъ», «союзникъ». И даже русское слово «ужъ» — змѣя — отъ этого же корня, и позабытое нынѣ слово «гужъ»4 — предметъ конской упряжи («взялся на гужъ, не говори, что не дюжъ!»). Итакъ, церковнославянская лексема «уже» — это нѣкій корневой «стержень», удерживающій цѣлую группу однокоренныхъ словъ. Судя по методологіи будущей «справы», каждая изъ этихъ лексемъ получитъ свой собственный корень — вервіе, удѣлъ, наслѣдіе, сродники т. п. Разрушится корневая общность церковнославянскаго, а значитъ, и русскаго языка, функціональнымъ стилемъ котораго онъ является. Подобный вандализмъ (не иначе) уже однажды произошелъ въ прошломъ, когда большевики уничтожили въ русскомъ правописаніи букву «ять». Тогда разрушилась корневая общность лексемъ, которая образовывала «корневыя гнѣзда», напримѣръ, слово «слѣдъ», писалось съ «ять» (этотъ первообразный корень надо быдо выучить), поэтому ребенокъ уже въ раннемъ возрастѣ, чтобы правильно написать слово «вслѣдствіе», долженъ былъ мысленно связать эти лексемы въ одно однокоренное цѣлое. Трудно измѣрить тѣ разрушенія, которыя постигли русскую языковую культуру въ результатѣ утраты буквы «ять». Трудно измѣрить и тѣ разрушенія, которыя послѣдуютъ въ результатѣ утраты корней русскаго языка, хранителемъ которыхъ является языкъ церковнославянскій! Замѣнить, къ примѣру, слово «вжиляти» на «укрѣпляти»? У извѣстнаго слависта М.Ө. Мурьянова есть статья объ этомъ словѣ и понятіи5. Славянское «вжиляти» — это переводъ греческой νεῡρον — переводится какъ нервъ, жила, мускулъ, веревка, тетива, струда, а уже потомъ какъ абстрактное — сила, крѣпость, мощь. Это очень интересное славянское (и греческое) обозначеніе понятія силы — не какъ крѣпости, не какъ утвержденія, а какъ силы натяженія каната, какъ силы натяженія мышцы, т. е. жилы. Вспомнимъ удивительный и столь часто повторяющійся въ гимнографіи образъ: Господь повѣсилъ всю землю неодержимо, т. е. безъ опоры6, — обозначеніе непостижимой силы Божіей какъ натяженія незримаго каната, не удерживаемаго ни на чемъ. Это казалось бы, такое устарѣвшее слово «вжиляти» можетъ выражать одно изъ проявленій Божественной силы, Божественной энергіи. Утратится это слово, утратится корень, утратится понятіе, наконецъ, утратится точное соотвѣтствіе греческому оригиналу, авторъ котораго, какъ правило, — прославленный въ ликѣ святыхъ великій гимнотворецъ, желавшій именно такъ, а не иначе выразить понятіе силы. Итакъ, лексемы церковнославянскаго языка построены на корневомъ принципѣ, и самъ этотъ языкъ, наше достояніе и святыня, — хранитель корней русскаго литературнаго языка, удерживающій нѣкоторые изъ нихъ отъ полнаго исчезнованія.

Слѣдующій этапъ будущей «справы» — замѣна церковнославянскихъ паронимовъ. Сразу замѣтимъ, существуетъ довольно полный словарь церковнославянскихъ паронимовъ. Почему бе ны издать его большимъ тиражомъ, чтобы онъ былъ доступенъ каждому? Тамъ имѣются всѣ основныя этихъ лексемъ, составляющихъ чрезвычайно интересный пластъ церковнославянской лексики. Паронимы — малоизученная тема, но даже на первый взглядъ ясно, что церковнославянской паронимы являются важнѣйшей вѣхой въ исторіи русскаго языка, своеобразной исторической памятью языка (напримѣръ, слово «хитрость» какъ ремесло, искусство, творчество, мастерство; «хитрецъ» — ремесленникъ, умѣлецъ, художникъ, и, наконецъ, Создатель, Творецъ, отсюда «Нетлѣнія искушеніемъ рождшая и Всехитрецу Слову плоть взаимодавшая…»8. Именно такія значенія имѣли эти лексемы и въ древнерусскомъ языкѣ. Переводчикъ часто намѣренно выбиралъ не совсѣмъ точное въ данномъ контектѣ слово, чтобы показать, что понятіе, имъ обозначаемое, шире и глубже этого слова. Такимъ образомъ, обозначаемое понятіе какъ бы выходитъ за рамки своего словеснаго выраженія. Напримѣръ, «странствіе Владычне» въ задостойникѣ (ирмосѣ 9-й пѣсни) Великаго Четвертка: «Странствія Владычня и безсмертныя Трапезы на Горнемъ Мѣстѣ высокими умы, вѣрніи, пріидите, насладимся…». Переводчикъ, конечно же, зналъ, что въ церковнославянскомъ языкѣ слово «странствіе» имѣетъ совсѣмъ иное значеніе, нежели его греческій прототипъ ξενία — «гостепріимство, угощеніе странника». Но греческій корень ξεν-, какъ и почти всегда соотвѣтствующій ему славянскій корень «странъ-», имѣютъ очень широкое семантическое поле. Они обозначаютъ и нѣчто необычное, непостижимое, таинственное, сверхъестественное, и чужое, чуждое, и странничество въ прямомъ смыслѣ. Всѣ эти понятія въ полной мѣрѣ относятся ко Христу Спасителю, — вспомнимъ службу Рождества Христова и его предпразднства: «Господь грядетъ страннымъ Рождествомъ…», «странно во своя пришелъ еси, люте устраншагося отъ рая на небо призывая» страннообразне Христосъ во своя приходитъ…» и т.п. Паронимъ «Странствіе Владычне» намѣренно созданъ переводчикомъ, чтобы сохранить корень и съ помощью ассоціативной связи напомнить молящимся о всѣхъ перечисленныхъ выше образахъ, которые относятся ко Христу Спасителю во всей полнотѣ византійско-славянскаго богослуженія. Этотъ многозначный образъ отозвался и въ русской классической поэзіи. Вспомнимъ тютчевское: «Удрученный ношей крестной, // Всю тебя, земля родная, // Въ рабскомъ видѣ Царь Небесный // Исходилъ, благословляя». Подобныя явленія, когда учитывается все семантическое поле какой-либо лексемы, имѣются и въ литературѣ свѣтской10. Такъ что же, замѣнимъ «Странствія Владычня» на «Вечери Владычни», какъ это и было сдѣдано въ исправленной Постной Тріоди подъ редакціей архіепископа Сергія (Страгородскаго)11? Причемъ, если только въ канонѣ Великаго Четвертка проанализировать всѣ сдѣланные тамъ исправленія, то можно убѣдиться, что эта правка просто чудовищна и не выноситъ никакой критики не только съ духовной стороны, но и съ профессіональной филологической. Такъ, можетъ быть, все же лучше сдѣлать необходимую сноску (которая, кстати, уже имѣется) въ новомъ изданіи Тріоди, и сохранить это высокое слово? Кромѣ того, интересно, что въ нѣкоторыхъ русскихъ службахъ словосочетаніе, «странствіе Владычне» пріобрѣло и прямое свое значеніе: «Владычнему любостранству преподобне, подобяся, самъ странствовати изволилъ еси» (Служба преп. Корнилію Комельскому, Канонъ, п. 1); «Странствію Христову ревнующи, Царствія Христова достигла еси» (Служба блаж. Ксеніи Петербургской, Стихира на стиховнѣ).

Неоднократно высказывались предложенія изъять изъ церковнославянскаго языка слово «животъ», — оно якобы непонятно или смущаетъ. Да полнотѣ, это же русскій фразеологизмъ — «сражаться не щадя живота». А кромѣ того, даже трудно себѣ представить, какъ будетъ звучать въ новой «редакціи» тропарь Святой Пасхи: «…и сущимъ во гробѣхъ животъ даровавъ»!

Мы не случайно подробно разсматриваемъ каждый конкретный случай, каждую конкретную замѣну, ибо то, что звучитъ вполнѣ пріемлемо въ абстрактной формулировкѣ Проекта, въ каждомъ конкретномъ случаѣ можетъ нанести непоправимый урони смыслу богослуженія (въ томъ числѣ и догматическому), и его благолѣпію. Кромѣ того, все это непремѣнно подточитъ фундаментъ языка русскаго и всей русской культуры въ цѣломъ.

Но это еще не главное. Основнымъ источникомъ непониманія логическаго смысла церковнославянскаго богослужебнаго текста является отнюдь не «устарѣвшая» (какъ полагаютъ) лексика, не паронимы и даже на грамматика. Главное — порядокъ словъ въ предложеніи, тотъ самый порядокъ словъ, который не является синтаксисомъ собственно церковнославянскаго языка. Вѣдь на самомъ дѣлѣ въ чистомъ видѣ церковнославянскаго языка не существуетъ. Существуетъ языкъ Священнаго Писанія, языкъ богослуженія (литургическій), языкъ святоотеческой письменности (напримѣръ, въ наше время славянское «Добротолюбіе», а въ Древней Руси — весь корпусъ твореній святыхъ отцовъ). Въ Древней Руси былъ еще церковнославянскій языкъ поученій, проповѣдей («Словъ…), агіографіи и т. п. На этой «іерархической лѣствицѣ» условно говоря жанровъ древнерусской книжности языкъ Священнаго Писанія и языкъ гимнографіи находились (и находятся) на самой ея вершинѣ. Они всегда были наиболѣе консервативными, т. е. Мѣнялись значительно меньше, чѣмъ въ прочихъ «жанрахъ», болѣе открытыхъ разговорному древнерусскому языку. И сейчасъ рѣчь идетъ именно о языкѣ богослуженія. Въ этомъ языкѣ — церковнославянскомъ языкѣ славяно-византійской гимнографіи — есть два вида синтаксиса. Одинъ принадлежитъ собственно языку (напримѣръ, обороты «Двойной винительный», «Дательный самостоятельный» и т. п.), а другой относится къ области поэтики и риторики, т. е. Тѣхъ поэтическихъ пріемовъ, которыми пользовались великіе творцы духовной поэзіи: преп. Ӏоаннъ Дамаскинъ, преп. Андрей Критскій, преп. Ӏосифъ Пѣснописецъ, преп. Косма Маюмскій и многіе другіе (въ томъ числѣ, конечно, и русскіе) преподобные и духоносные отцы, чтобы выразить свои богодухновенныя мысли и чувства и возвысить и наши умы и сердца въ молитвенномъ предстояніи предъ Богомъ. Помимо того что они были величайшимъ и искуснѣйшими поэтами-гимнотворцами, они пользовались вѣками вывѣренными традиціонными риторическими пріемами («фигурами»), которыя всѣ опредѣлены и обозначены въ соотвѣтствующей литературѣ. Иными словами, въ твореніяхъ великихъ гимнотворцевъ каждое слово бережно — пословно — было переведено съ греческаго на церковнославянскій языкъ. Какія бы ни были книжныя справы на Руси, но пословнаго перевода, гдѣ порядокъ словъ мѣняется крайне рѣдко, и это отступленіе разсматривается какъ исключеніе. Кстати, существуетъ и еще одна многовѣковая традиція, о которой никогда не упоминается. Какія бы книжныя справы не имѣли мѣсто на Руси, ни одна изъ нихъ еще не ставила своей задачей приблизить церковной языкъ къ разговорно-народному, т. е. сдѣлать его «понятнымъ». Всѣ книжныя справы, включая и никоновскую, ставили своей цѣлью возвратить языкъ Церкви къ его истокамъ, къ древнимъ переводамъ и спискамъ, отстаивали одинъ и тотъ же принципъ «святой старины», отсюда движеніе церковнославянскаго языка не поступательное, а какъ бы круговое. «Исторія древнеславянскаго языка представляется какъ процессъ дискретный, при которомъ нормализація, какъ правило, вела къ архаизаціи языка, а исторія любого славянскаго языка (предметъ исторической грамматики и исторической діалектологіи) представляется какъ процессъ болѣе непрерывный, эволюціонный»12. Мы сейчасъ не говоримъ о результатахъ справъ (въ особенности никоновской), не говоримъ и о естественныхъ языковыхъ процессахъ, которые, конечно же, можно соотнести съ развитіемъ разговорнаго языка (особенно фонетическіе процессы или система склоненія именъ и т. п.). Мы говоримъ о цѣляхъ всѣхъ книжныхъ справъ, имѣвшихъ мѣсто на Руси. Всѣ книжныя справы, бывшія на Руси, ставили своей цѣлью именно централизацію, т. е. возвращеніе къ древнимъ нормамъ. Сознательное сближеніе книжнаго церковнославянскаго языка съ языкомъ разговорно-народнымъ всегда разсматривалось какъ его порча. Въ этомъ одна изъ характерныхъ чертъ кирилло-меѳодіевской традиціи13.

Но вернемся къ языку гимнографіи. Та методологія, на которую будетъ опираться грядущая «справа», хорошо извѣстна по соотвѣтствующимъ редакціямъ Постной и Цвѣтной Тріодей — подъ редакціей архіепископа Сергія. Она предполагаетъ обязательное измѣненіе поэтическаго порядка словъ славяно-византійской гимнографіи. Въ угоду «логическому пониманію смысла» разрушается пословный переводъ, а съ нимъ и ритмъ оригинала, разрушается традиціонная система риторическихъ пріемовъ, не берется въ разсчетъ и то, что у каждаго текста есть авторъ, чаще всего прославленный въ ликѣ святыхъ Православной Церкви, и что этотъ авторъ — богодуховенный поэтъ. Правится, такимъ образомъ, не церковнославянскій переводъ, исправляется не церковнославянскій языкъ, а искажается самъ поэтическій текстъ! Въ результатѣ будетъ представленъ не его поэтическій переводъ, а его логическій — прозаическій — пересказъ, да еще въ интерпретаціи современнаго намъ кандидата (ну, хотя бы и доктора!) филологическихъ наукъ!

И тутъ мы подходимъ еще къ одной проблемѣ: а что такое «пониманіе» богослуженія вообще? Какъ много объ этомъ уже было сказано! И о томъ, что въ полнотѣ понять смыслъ богослужебнаго текста можно лишь прекрасно зная догматику и литургику, а кромѣ того — и Священное Писаніе Ветхаго и Новаго Завѣтовъ. И о томъ, что мы «понимаемъ» не логическимъ разумомъ, а сердечнымъ чувствомъ, и что богослуженіе — это молитва, а не лекція и не докладъ. Да и вообще «пониманіе» языка богослуженія и молитвы — это явленіе духовное, и углубляется оно вмѣстѣ съ духовнымъ опытомъ человѣка по мѣрѣ участія его въ жизни Церкви. Но все сказанное не принимается въ разсчетъ сторонниками «понятности» богослуженія. Тогда вновь переведемъ разговоръ въ филологическій планъ. Приведемъ высказываніе замѣчательнаго русскаго лингвиста ХӀХ вѣка А.А. Потебни изъ его работы «Мысль и языкъ» о принципіальной разницѣ въ воспріятіи текстовъ поэтическаго и прозаическаго: «…поэтическій образъ не разлагается во время своего эстетическаго дѣйствія, тогда какъ научный фактъ тѣмъ болѣе для насъ осмысленъ, чѣмъ болѣе раздробленъ, то есть чѣмъ болѣе развилось изъ него сужденій… <…>. Въ искусствѣ общее достояніе всѣхъ есть только образъ, пониманіе коего иначе происходитъ въ каждомъ и можетъ состоять только въ неразложенномъ (дѣйствительномъ и вполнѣ личномъ) чувствѣ, какое возбуждается образомъ; въ наукѣ же нѣтъ образа и чувство можетъ имѣть мѣсто только какъ предметъ изслѣдованія; единственный строительный матеріалъ науки есть понятіе, составленное изъ объективизированныхъ уже въ словѣ признаковъ образа»14. Итакъ, даже на свѣтскомъ уровнѣ механизмы воспріятія поэтическаго и прозаическаго (научнаго) текста совсѣмъ разные и даже противоположные. Что же тогда говорить о мистической, молитвенной такни поэзіи церковной?

Кромѣ того, если рѣчь идетъ о воцерковленномъ человѣкѣ, который постоянно молится келейно и за церковнымъ богослуженіемъ, то большое количество текстовъ онъ обязательно долженъ помнить наизусть. Не заучивать спеціально, хотя и это возможно, а просто помнить повторяющіяся молитвы и пѣснопѣнія. Это прежде всего утреннее и вечернее правила, Правило ко Святому Причащенію, это почти вся Божественная Литургія и почти половина всенощнаго бдѣнія или вечерни и утрени. Воцерковленный человѣкъ постоянно читаетъ келейно Святое Евангеліе и каѳизму изъ Псалтири. Нѣкоторые читаютъ еще и главу изъ Апостола. Наизусть или почти наизусть помнятся тропари гласовъ Октоиха и основныя пѣснопѣнія Постной Тріоди (напримѣръ, «Покаянія двери…», «Душе моя, душе моя…»). Итакъ, это уже не тексты, которые мы слышимъ впервые, это кругъ церковныхъ пѣснопѣній и молитвъ, въ которыхъ постоянно живетъ воцерковленный человѣкъ, которые часто всплываютъ у него въ памяти. Нѣкоторые монашествующіе, да и міряне, чтобы вниманіе не разсѣивалось, наряду съ Ӏисусовой молитвой, постоянно повторяютъ про себя стихи изъ Евангелія или Псалтири. Если какія-то отдѣльныя слова изъ этихъ текстовъ, которыя, повторяемъ, составляютъ образъ мыслей и образъ жизни православнаго человѣка, вызовутъ у него вопросъ: «А каковъ ихъ смыслъ?», онъ всегда сможетъ посмотрѣть въ словарь или въ толкованіе Евангелія, Псалтири или въ учебный переводъ литургическихъ текстовъ на русскій языкъ (напримѣръ, Ловягина или Нахимова). Если рѣчь идетъ о Божественной литургіи, то имѣются и переводы и толкованія пѣснопѣній литургіи, имѣются и фундаментальныя руководства по чинопослѣдованію литургіи. Это круга богослужебныхъ текстовъ вполнѣ достаточно для церковной жизни человѣка, для его молитвеннаго дѣланія, для его бесѣды съ Богомъ. Остается кругъ измѣняемыхъ молитвъ и пѣснопѣній. Это въ основномъ то, что читается и поется на вечернемъ богослуженіи (вечерня и утреня или всенощное бдѣніе), — стихиры на «Господи, воззвахъ», стихиры на стиховнѣ, стихиры на хвалитехъ, и, главное, канонъ празднику или святому на утрени. Именно это можетъ быть непонятно, а, какъ правило, — не слышно! Но если (очень рѣдко) канонъ и стихиры всѣ же слышны, то въ самой поэтикѣ православной гимнографіи имѣется нѣкое подспорье для ихъ пониманія. Оно также связано съ тѣмъ, что молящійся входитъ въ кругъ знакомыхъ ему образовъ и поянтій. Тѣ образы и символы духовной поэзіи, которыя выражаютъ догматическое и нравственно-богословское содержаніе праздника, которые, какъ нѣкіе путеводители, ведутъ наши помыслы по вѣками протореннымъ путямъ духовнаго восхожденія къ Богу, — представляютъ собою также нѣкое повторяющееся словесное пространство. Причемъ, поэтика гимнографической поэзіи такова, что внутри каждаго отдѣльнаго пѣснопѣнія или тропаря канона, путемъ спеціальныхъ риторическихъ пріемовъ умъ молящагося также заключается въ нѣкій замкнутый кругъ (риторическій пріемъ «періодъ», система антитезъ и т. п.), — и все это призвано помогать уму не блуждать, отвлекаясь на постороннее. Чѣмъ чаще человѣкъ бываетъ въ храмѣ, тѣмъ болѣе углубляется въ кругъ знакомыхъ образовъ, тѣмъ болѣе открывается ему духовный смыслъ происходящаго. Вотъ почему человѣку Древней Руси, жизнь котораго цѣликомъ проходила въ оградѣ Церкви, не нужны были спеціальные уроки церковнославянскаго языка, а кромѣ того и догматики, и литургики, и прочаго. Но въ наше время, они всѣ же нужны.

Если мы возвратимся къ Проекту о церковнославяснкомъ языкѣ, который мы, по благословенію священноначалія, обсуждаемъ нынѣ, то можно паки и паки привѣтствовать то вниманіе, которое удѣляется церковнославянскому языку, когда говорится о необходимости созданія пособій и учебниковъ, комментаріевъ и словарей, а также рекомендуется священнослужителямъ раскрывать на проповѣдяхъ смыслъ прочитаннаго и пропѣтаго за богослуженіемъ. Прекрасно, если будутъ созданы школы для изученія языка Церкви, хорошо бы ввести его и въ школы общеобразовательныя. Вотъ путь, истинный путь познанія языка нашей Церкви, путь, который можетъ быть, и нелегокъ, который «нудится», т. е. берется силою, понужденіемъ себя (это слово, вѣроятно, также скоро будетъ изъято?), какъ нудится и Царствіе Небесное, и нуждницы (т. е. употребляющіе усиліе) восхищаютъ е» (Матѳ. 11, 12). Поэтому въ заключеніе хочется упрекнуть и «народъ Божій». Многіе изъ тѣхъ, кому не безразлична судьба и русскаго языка, нашего Отечества, скажутъ, что церковнославянскій языкъ необходимъ и нужно его непремѣнно сохранить въ неприкосновенности. Но вотъ дать себѣ трудъ дѣйствительно его изучить, вникнуть въ глубину прекрасныхъ нашихъ церковныхъ службъ, потратить на это время и силы… На это времени не находится. Не очень-то много желающихъ изучить церковнославянскій языкъ… А потомъ — не будетъ ли поздно?

1. Пс. 118, 61.

2. Пс. 15, 6.

3. Пс. 138, 3.

4. «Гужъ — аъ упряжи, кожаная глухая петля, укрѣпленная въ хомутныхъ клешняхъ». — Даль В.И. Толковый словарь живого великорусскаго языка. Въ 4 томѣ, Т. 1. М., 1981 г. Стр. 406. Изъ этой же статьи явствуетъ, что слово «уже»ь «ужище», во времена В.И. Даля было еще употребительнымъ: «гужъ, гужище — влгд. ужище, веревка для связки чего».

5. Мурьяновъ, М.Ө. Сила (понятіе и слово) — Въ кн.: Мурьяновъ М.Ө. Исторія книжной культуры Россіи.

6. «Тебѣ, на водахъ повѣсившаго всю землю неодержимо, тварь видѣвши на лобнемъ висима, ужасомъ многимъ содрогашеся…» (Канонъ Великой Субботы. П. 3-ій ирмосъ).

7. Сѣдакова О. А. Славяно-русскіе паронимы. Матеріалы къ словарю. М.: Греко-лат. Каб. Ю.А. Шичалина, 2005 г. См. Также 2-е изд. Подъ заглавіемъ: Сѣдакова О.А. Словарь трудныхъ словъ изъ богослуженія. Церковнославяно-русскіе паронимы. М.: Греко-лат. Каб. Ю.А. Шичалина, 2008 г.

8. Ирмосъ 9-й пѣсни канона, гласъ 7.

9. Ср.: «Сложныя отношенія русскаго и церковнославянскаго языковъ, ихъ одновременную «раздѣльность и сліянность»…, нельзя разсматривать только какъ источникъ множества ошибокъ и недоразумѣній. Въ нѣкоторыхъ случахъ вчитываніе русскаго значенія въ церковнославянское слово даетъ неожиданные и творческіе культурные плоды». — Сѣдакова О.А. Славяно-русскіе паронимы. М., 2005 г. Стр. 17.

10. О переводѣ А. Блока «Легенды о святомъ Юліанѣ Милостивомъ» Гюстава Флобера: «Блокъ послѣ нѣкоторыхъ колебаній останавливается на варіантѣ «Страннопріимецъ» (вмѣсто «гостепріимецъ» и «милостивый», — Н.А.), такъ какъ это слово обладаетъ необходимой въ данномъ случаѣ многозначностью: прежде всего реализуется его буквальное значеніе — «принимающій странника» (странниковъ); въ этомъ словѣ также актуализируется омонимическое (генетически вторичное) значеніе «странный», т. е. непостижимый, таинственный». — Приходько И. «Легенда» Флобера въ русскихъ переводахъ. — Въ кн.: Гюставъ Флоберъ. Легенда о святомъ Юліанѣ Милостивомъ. М., 2007 г., сс. 160-161.

11. Слав. Лексема «вечеря» соотвѣтствуетъ только греческому δεῑπνον — трапеза, преимущ. Обѣдъ иногдазавтракъ или ужинъ.

12. Толстой Н.И. Исторія и структура славянскихъ литературныхъ языковъ. М., 1988 г., стр. 53.

13. «Говоря о роли кирилло-меѳодійевской традиціи въ исторіи славянской письменности, мы имѣемъ въ виду прежде всего стремленіе къ нормализаціи и сохраненію древнеславянскаго (церковнославянскаго) языка какъ орудія межславянской культуры. Стремленіе это не всегда вело къ возрожденію архаичскихъ нормъ, хотя слѣдуетъ признать, что въ принципѣ и такая цѣль ставилась при каждой достаточно широко задуманной попыткѣ нормализаціи». — Толстой Н.И. Указ. Соч. Стр. 144. Всѣ эти явленія «способствовали болѣе широкой коммуникаціи не только въ пространствѣ (для древнеславянскаго въ ареалѣ «греко-славянскаго міра»), но, что не менѣе важно, во времени. Послѣднее давало возможность сохраненія и усвоенія почти въ полномъ объемѣ всего… литературнаго и культурнаго славянскаго наслѣдія. Тамъ же. Стр. 54.

Итакъ, церковнославянскій языкъ и по сей день призванъ объединять всѣхъ православныхъ славянъ, причемъ въ единствѣ литургическомъ, церковномъ, а также являть незыблемую связь съ духовной культурой русскаго народа предшествующихъ эпохъ. Не это ли такъ отвращаетъ отъ церковнославянскаго языка нынѣшнихъ его «справщиковъ»?

Цитируя этотъ трудъ академика Никиты Ильича Толстого, мы скорбимъ, что этого замѣчательнаго ученаго и человѣка уже нѣтъ въ живыхъ. Его глубочайшія знанія и авторитетъ могли бы остановить всѣ неразумныя дѣйствія, касающіяся русскаго духовнаго и культурнаго наслѣдія въ наши дни.

14. Потебня А.А. «Мысль и языкъ», — Въ кн.: Потебня А.А. Эстетика и поэтика, Москва 1976 г. сс. 194-195.